Неточные совпадения
— Костя! сведи меня к нему,
нам легче будет вдвоем. Ты только сведи меня, сведи меня, пожалуйста, и
уйди, — заговорила она. — Ты пойми, что мне видеть тебя и не видеть его тяжелее гораздо. Там я могу быть, может быть, полезна тебе и ему. Пожалуйста, позволь! — умоляла она мужа, как будто счастье жизни ее зависело
от этого.
—
От княгини Лиговской; дочь ее больна — расслабление нервов… Да не в этом дело, а вот что: начальство догадывается, и хотя ничего нельзя доказать положительно, однако я вам советую быть осторожнее. Княгиня мне говорила нынче, что она знает, что вы стрелялись за ее дочь. Ей все этот старичок рассказал… как бишь его? Он был свидетелем вашей стычки с Грушницким в ресторации. Я пришел вас предупредить. Прощайте. Может быть,
мы больше не увидимся, вас
ушлют куда-нибудь.
«Нет, этого
мы приятелю и понюхать не дадим», — сказал про себя Чичиков и потом объяснил, что такого приятеля никак не найдется, что одни издержки по этому делу будут стоить более, ибо
от судов нужно отрезать полы собственного кафтана да
уходить подалее; но что если он уже действительно так стиснут, то, будучи подвигнут участием, он готов дать… но что это такая безделица, о которой даже не стоит и говорить.
Ушли все на минуту,
мы с нею как есть одни остались, вдруг бросается мне на шею (сама в первый раз), обнимает меня обеими ручонками, целует и клянется, что она будет мне послушною, верною и доброю женой, что она сделает меня счастливым, что она употребит всю жизнь, всякую минуту своей жизни, всем, всем пожертвует, а за все это желает иметь
от меня только одно мое уважение и более мне, говорит, «ничего, ничего не надо, никаких подарков!» Согласитесь сами, что выслушать подобное признание наедине
от такого шестнадцатилетнего ангельчика с краскою девичьего стыда и со слезинками энтузиазма в глазах, — согласитесь сами, оно довольно заманчиво.
Ушел. Ах!
от господ подалей;
У них беды себе на всякий час готовь,
Минуй
нас пуще всех печалей
И барский гнев, и барская любовь.
— Ну и прекрасно. Прежде всего выздоравливай, а это
от нас не
уйдет, надо подумать хорошенько, сообразить…
— Да почему он
ушел вперед? И чем он
от нас так уж очень отличается? — с нетерпением воскликнул Павел Петрович. — Это все ему в голову синьор этот вбил, нигилист этот. Ненавижу я этого лекаришку; по-моему, он просто шарлатан; я уверен, что со всеми своими лягушками он и в физике недалеко
ушел.
«Моя ошибка была та, что я предсказывал тебе эту истину: жизнь привела бы к ней
нас сама. Я отныне не трогаю твоих убеждений; не они нужны
нам, — на очереди страсть. У нее свои законы; она смеется над твоими убеждениями, — посмеется со временем и над бесконечной любовью. Она же теперь пересиливает и меня, мои планы… Я покоряюсь ей, покорись и ты. Может быть, вдвоем, действуя заодно,
мы отделаемся
от нее дешево и
уйдем подобру и поздорову, а в одиночку тяжело и скверно.
— «
От вас угроз», то есть —
от такого нищего! Я пошутил, — проговорил он тихо, улыбаясь. — Я вам ничего не сделаю, не бойтесь,
уходите… и тот документ из всех сил постараюсь прислать — только идите, идите! Я вам написал глупое письмо, а вы на глупое письмо отозвались и пришли —
мы сквитались. Вам сюда, — указал он на дверь (она хотела было пройти через ту комнату, в которой я стоял за портьерой).
— «Что ж не выменял?» — «Не отдают; да не
уйдет она
от меня!» Эти шесть миль, которые
мы ехали с доктором, большею частью по побочным дорогам, были истинным истязанием, несмотря на живописные овраги и холмы: дорогу размыло дождем, так что по горам образовались глубокие рытвины, и экипажи наши не катились, а перескакивали через них.
Когда
мы подходили к его клетке, он поспешно удалялся
от нас, метался во все четыре угла, как будто отыскивая еще пятого, чтоб спрятаться; но когда
мы уходили прочь, он бежал к двери, сердился, поднимал ужасную возню, топал ногами, бил крыльями в дверь, клевал ее — словом, так и просился, по характеру, в басни Крылова.
От мыса Доброй Надежды предположено было идти по дуге большого круга: спуститься до 38˚ южной широты и идти по параллели до 105˚ восточной долготы; там подняться до точки пересечения 30˚ южной широты.
Мы ушли из Фальсбея 12 апреля.
Холодно, скучно, как осенью, когда у
нас, на севере, все сжимается, когда и человек
уходит в себя, надолго отказываясь
от восприимчивости внешних впечатлений, и делается грустен поневоле.
Мы ушли и свободно вздохнули на катере, дивясь, как люди могут пускаться на таких судах в море до этих мест, за 1800 морских миль
от Кантона!
Вечер так и прошел;
мы были вместо десяти уже в шестнадцати милях
от берега. «Ну, завтра чем свет войдем», — говорили
мы, ложась спать. «Что нового?» — спросил я опять, проснувшись утром, Фаддеева. «Васька жаворонка съел», — сказал он. «Что ты, где ж он взял?» — «Поймал на сетках». — «Ну что ж не отняли?» — «
Ушел в ростры, не могли отыскать». — «Жаль! Ну а еще что?» — «Еще — ничего». — «Как ничего: а на якорь становиться?» — «Куда те становиться: ишь какая погода! со шканцев на бак не видать».
Наконец пора было
уходить. Сейоло подал
нам руку и ласково кивнул головой. Я взял у него портрет и отдал жене его, делая ей знак, что оставляю его ей в подарок. Она, по-видимому, была очень довольна, подала мне руку и с улыбкой кивала
нам головой. И ему понравилось это. Он,
от удовольствия, привстал и захохотал.
Мы вышли и поблагодарили джентльменов.
— Если человек, которому я отдала все, хороший человек, то он и так будет любить меня всегда… Если он дурной человек, — мне же лучше: я всегда могу
уйти от него, и моих детей никто не смеет отнять
от меня!.. Я не хочу лжи, папа… Мне будет тяжело первое время, но потом все это пройдет.
Мы будем жить хорошо, папа… честно жить. Ты увидишь все и простишь меня.
Мы все виноваты в войне, все ответственны за нее и не можем
уйти от круговой поруки.
Да и не подозрение только — какие уж теперь подозрения, обман явен, очевиден: она тут, вот в этой комнате, откуда свет, она у него там, за ширмами, — и вот несчастный подкрадывается к окну, почтительно в него заглядывает, благонравно смиряется и благоразумно
уходит, поскорее вон
от беды, чтобы чего не произошло, опасного и безнравственного, — и
нас в этом хотят уверить,
нас, знающих характер подсудимого, понимающих, в каком он был состоянии духа, в состоянии,
нам известном по фактам, а главное, обладая знаками, которыми тотчас же мог отпереть дом и войти!“ Здесь по поводу „знаков“ Ипполит Кириллович оставил на время свое обвинение и нашел необходимым распространиться о Смердякове, с тем чтоб уж совершенно исчерпать весь этот вводный эпизод о подозрении Смердякова в убийстве и покончить с этою мыслию раз навсегда.
— Я сейчас, — продолжает, —
от жены. Понимаете ли вы, что такое жена? Детки, когда я
уходил, прокричали мне: «Прощайте, папа, приходите скорее с
нами „Детское чтение“ читать». Нет, вы этого не понимаете! Чужая беда не дает ума.
Тигр не шел прямо, а выбирал такие места, где было меньше снегу, где гуще были заросли и больше бурелома. В одном месте он взобрался на поваленное дерево и долго стоял на нем, но вдруг чего-то испугался, прыгнул на землю и несколько метров полз на животе. Время
от времени он останавливался и прислушивался; когда
мы приближались, то
уходил сперва прыжками, а потом шагом и рысью.
— Зачем жаловаться! — подхватили другие. — А с нехриста того
мы свое возьмем! Он
от нас не
уйдет!
Мы его, значит, как зайца в поле…
О Кашлеве
мы кое-что узнали
от других крестьян. Прозвище Тигриная Смерть он получил оттого, что в своей жизни больше всех перебил тигров. Никто лучше его не мог выследить зверя. По тайге Кашлев бродил всегда один, ночевал под открытым небом и часто без огня. Никто не знал, куда он
уходил и когда возвращался обратно. Это настоящий лесной скиталец. На реке Сандагоу он нашел утес, около которого всегда проходят тигры. Тут он их и караулил.
Уйти от грозы
нам не удалось.
— Нет, как же, я знаю очень много. Вы были служанкою, — в последнее время у актрисы N.; когда она вышла замуж, вы отошли
от нее; чтоб
уйти от отца ее мужа, поступили в магазин N., из которого перешли к
нам; я знаю это со всеми подробностями.
Поди
от нас,
уйди подальше, Лель!
Не я гоню, нужда велит.
В Лужниках
мы переехали на лодке Москву-реку на самом том месте, где казак вытащил из воды Карла Ивановича. Отец мой, как всегда, шел угрюмо и сгорбившись; возле него мелкими шажками семенил Карл Иванович, занимая его сплетнями и болтовней.
Мы ушли от них вперед и, далеко опередивши, взбежали на место закладки Витбергова храма на Воробьевых горах.
— Уж так бы это было хорошо, Илья Фирсыч! Другого такого змея и не найти, кажется. Он да еще Галактион Колобов — два сапога пара. Немцы там, жиды да поляки — наплевать, — сегодня здесь насосались и отстали, а эти-то свои и никуда не
уйдут. Всю округу корчат, как черти мокрою веревкой. Что дальше, то хуже. Вопль
от них идет. Так и режут по живому мясу. Что у
нас только делается, Илья Фирсыч! И что обидно: все по закону, — комар носу не подточит.
— Все
мы из одних местов. Я
от бабки
ушел, я
от дедки
ушел и
от тебя, писарь,
уйду, — спокойно ответил бродяга, переминаясь с ноги на ногу.
— О
нас не беспокойтесь, — с улыбкой ответила невеста. — Проживем не хуже других. Счастье не
от людей, а
от бога. Может быть, вы против меня, так скажите вперед. Время еще не
ушло.
Этой великой традиции и
мы должны держаться, как бы далеко ни
ушли от своих предшественников.
Плоть этого мира и плоть каждого из
нас должна быть спасена для вечности, а для этого нужно не
уходить из этого мира в другой, не ждать переселения души и естественного ее бессмертия, а соединять этот мир с Богом, участвовать в его вселенском спасении путем истории, спасать плоть
от смерти.
Все как будто было предусмотрено, неизвестными для
нас оставались только два вопроса: какой глубины снег на Хунгари и скоро ли по ту сторону
мы найдем людей и протоптанную нартовую дорогу. Дня два
ушло на сбор ездовых собак и корма для них. Юколу
мы собрали понемногу
от каждого дома. Наконец, все было упаковано и уложено. Я условился с орочами, что, когда замерзнет река Тумнин, в отряд явится проводник орочей со своей нартой, и
мы снимемся с якоря.
Эти бесчеловечные слова внушены просто тем, что старик совершенно не в состоянии понять: как же это так —
от мужа
уйти! В его голове никак не помещается такая мысль. Это для него такая нелепость, против которой он даже не знает, как и возражать, — все равно, как бы
нам сказали, что человек должен ходить на руках, а есть ногами: что бы
мы стали возражать?.. Он только и может, что повторять беспрестанно: «Да как же это так?.. Да ты пойми, что это такое… Как же
от мужа идти! Как же это!..»
Нам известно также, что час спустя после того, как Аглая Ивановна выбежала
от Настасьи Филипповны, а может, даже и раньше часу, князь уже был у Епанчиных, конечно, в уверенности найти там Аглаю, и что появление его у Епанчиных произвело тогда чрезвычайное смущение и страх в доме, потому что Аглая домой еще не возвратилась и
от него только в первый раз и услышали, что она
уходила с ним к Настасье Филипповне.
Я намекнул ему,
уходя, что несмотря на всю между
нами разницу и на все противоположности, — les extrémités se touchent [противоположности сходятся (фр.).] (я растолковал ему это по-русски), так что, может быть, он и сам вовсе не так далек
от моего «последнего убеждения», как кажется.
— Христос с
нами, барышня, — уговаривала девочку захмелевшая
от наливки Домнушка. — Легкое место сказать: весь завод бросился ловить одного Окулка… А он
уйдет от них!
— А ты здравствуй, Анна, — здоровался Тит немного прилипавшим языком. —
Мы, этово-тово, ударили по рукам. Видно,
от суженого не
уйдешь…
И в лесу не
уйдешь от греха, потому что
мы его с собой в лес-то приносим.
— Да, в самом деле, куда это вы
от нас уходите?
Нянька Агафья
от утреннего чая до обеда и
от обеда до вечернего чая также куда-то
уходила, но зато Евсеич целый день не отлучался
от нас и даже спал всегда в коридоре у наших дверей.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который
от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с
нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви
уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Мать равнодушно смотрела на зеленые липы и березы, на текущую вокруг
нас воду; стук толчеи, шум мельницы, долетавший иногда явственно до
нас, когда поднимался ветерок, по временам затихавший, казался ей однообразным и скучным; сырой запах
от пруда, которого никто из
нас не замечал, находила она противным, и, посидев с час, она
ушла домой, в свою душную спальню, раскаленную солнечными лучами.
— Так отчего же вы
ушли от Володи? Ведь
мы давно с вами не рассуждали. А уж я так привык, что мне как будто чего-то недостает.
Главные-то бунтовщики в лес
от нас ушли; прислали после того вместо исправника другого… привели еще свежей команды, и стали
мы тут военным постоем в селенье, и что приели у них, боже ты мой!
— Нет-с, не
уйду я
от вас, — начал он, — и потому именно, что знаю вас лучше, чем вы знаете самое себя: вам тяжелее будет, чем мне, если
мы расстанемся с вами навсегда.
Когда Виссарион
ушел от него, он окончательно утвердился в этом намерении — и сейчас же принялся писать письмо к Мари, в котором он изложил все, что думал перед тем, и в заключение прибавлял: «Вопрос мой, Мари, состоит в том: любите ли вы меня; и не говорите, пожалуйста, ни о каких святых обязанностях: всякая женщина, когда полюбит, так пренебрегает ими; не говорите также и о святой дружбе, которая могла бы установиться между
нами.
На четвертый день ее болезни я весь вечер и даже далеко за полночь просидел у Наташи.
Нам было тогда о чем говорить.
Уходя же из дому, я сказал моей больной, что ворочусь очень скоро, на что и сам рассчитывал. Оставшись у Наташи почти нечаянно, я был спокоен насчет Нелли: она оставалась не одна. С ней сидела Александра Семеновна, узнавшая
от Маслобоева, зашедшего ко мне на минуту, что Нелли больна и я в больших хлопотах и один-одинехонек. Боже мой, как захлопотала добренькая Александра Семеновна...
— Ее
нам всем бог послал в награду за наши страдания, — сказал он мне раз,
уходя от Нелли и перекрестив ее по обыкновению на ночь.
Я решился бежать к доктору; надо было захватить болезнь. Съездить же можно было скоро; до двух часов мой старик немец обыкновенно сидел дома. Я побежал к нему, умоляя Мавру ни на минуту, ни на секунду не
уходить от Наташи и не пускать ее никуда. Бог мне помог: еще бы немного, и я бы не застал моего старика дома. Он встретился уже мне на улице, когда выходил из квартиры. Мигом я посадил его на моего извозчика, так что он еще не успел удивиться, и
мы пустились обратно к Наташе.